«Фонтан» на баррикадах

ВАЛЕРИЙ ЛЕДЕНЁВ об одной попытке прочтения современной поэзии через призму актуальной политики

Материал был опубликован на сайте журнала «Артхроника», 17.04.2012

Выставка Павла Арсеньева «Орфография сохранена», недавно открывшаяся в пространстве «Старт» на «Винзаводе» – куда, следует ради справедливости отметить, я хожу со все большим и большим интересом, – навела меня на некоторые размышления и желание подискутировать с автором. Собственно, между нами и произошло небольшое обсуждение прямо на вернисаже. К дискуссии в тот день я был не совсем готов, так что в этом тексте постараюсь сформулировать свои мысли точнее.

Павел Арсеньев – художник и поэт из Санкт-Петербурга, участник Лаборатории поэтического акционизма, активист и вдобавок автор знаменитого лозунга зимних митингов «Вы нас даже не представляете». С его легкой руки известные и не очень поэтические тексты возникали на протестных транспарантах во время митингов, а городские пространства наполнялись стихами Андрея Монастырского или листовертнями Дмитрия Авалиани (это вам не Филип Рот – не позволил бы).

Новая инсталляция Арсеньева точно так же внедряет поэзию в публичное пространство. Помещение галереи «перекрыто» пенопластовыми буквами, складывающимися в цитату из стихотворения Всеволода Некрасова «то // что никакая это тут // не утопия // называется // а это // надежда // а это // разница» (здесь важна авторская «графика» и синтаксис стиха – не поленитесь, прокрутите, оно здесь четвертое снизу), а завершает работу стол с листовками и декламация напечатанного на них текста.

Текст написан на манер экспертного заключения, которое открывается констатацией эстетических разногласий эксперта с автором, где просматривается их явная политическая мотивированность, а заканчивается все выводом о возможности осудить автора за публичный призыв к экстремистской деятельности.

Текст Некрасова и текст самого Арсеньева должны, согласно замыслу, работать друг на друга. Инсталляция продолжает ранее начатую Арсеньевым попытку переосмыслить искусство концептуалистов в новом контексте, придать ему новый импульс и прочесть заново через призму изменившейся политической ситуации. Текст при этом должен буквально зазвучать – желательно, посреди Болотной площади, – став реальным языком прямого политического действия и перестав быть просто словами на листе бумаги. Именно поэтому дело естественным образом заканчивается составлением пресловутого экспертного заключения.

Интересна тут сама постановка такой проблемы, и дискуссия о «перепрочтении» уже написанного текста с новых позиций представляется безусловно интересной.

Так вот, при всем при этом меня буквально подмывало задать вопрос. И звучал он в определенной степени глупо: а при чем здесь, собственно, Некрасов?

Мне хотелось понять, какое отношение его поэтический текст, минималистический и сдержанный по своим средствам и одновременно глубокий в своей констатации разочарования в действительности, из которой не получалось никакой обещанной утопии, но оставалась надежда, – может быть, следуя Кабакову, улететь в космос, – так вот, какое отношение все это имеет к тому, что написано самим Арсеньевым? Его текст – комментарий к взаимоотношениям власти и культуры, нередко дающий последней, мягко скажем, весьма неожиданное прочтение, однозначно детерминированное господствующими политическими установками. Но это не имеет отношения к рассуждениям об утопии.

Как бы цинично это ни звучало, нет ничего более приземленного и бюрократического, чем почти механическое накопление критической массы абсурдных аргументов, посредством которых пусть и протестные, но уж точно никак не экстремистские тексты с подачи «экспертов» превращаются в призывы к насильственному изменению конституционного строя. Текст Арсеньева затрагивает и другой важный момент: в господствующей политической системе едва ли будут востребованы ценности, присущие современной литературе и искусству, на поддержку может рассчитывать только определенного рода «продукция». Но стихотворение Некрасова в этом сочетании выступает слишком самодостаточным; оно решительно не вписывается в структуру работы, не обрастает новыми прочтениями, инициируя разве что игру подобий, настолько далеких, что они не кажутся правдой.

Повторюсь, что сама постановка проблемы переосмысления существующего культурного текста представляется мне интересной. В определенной степени оно происходит само собой у каждого нового поколения, обладающего своими собственными ценностями и пониманием исторического процесса. Именно поэтому лично мне, например, очень тяжело видеть положительные стороны в произведениях довоенного советского искусства, которые даже работающие с ними кураторы открыто характеризуют как агитацию и пропаганду. Но я понимаю, что все это росло из другого «сора». И далеко не всегда необходимо глубоко закопаться в этот сор, чтобы по-новому взглянуть на уже известные феномены. На этом пути мне видятся продуктивными еще как минимум два способа.

Один из них – разрушение привычного исторического контекста и попытка обнаружить реалии, возможно, не столь хорошо известные нам, но непременно важные для автора; те, которые – как оказывается на поверку – влияли на него не меньше. Среди положительных примеров такого рода можно вспомнить недавнюю выставку Эдварда Мунка в парижском Центре Помпиду, развеивающую миф о Мунке как о занятом болезненной интроспекцией художнике воспаленного душевного мира. Она напомнила зрителю о том, что сам Мунк живо интересовался новейшими достижениями в области науки и техники, среди которых – фотография и рентген, эстетика которых определила оптику ряда его работ. Здесь же можно упомянуть проблемы рабочих движений, средства массовой информации – одним словом, все, что пробуждает импульс движения вовне и желание пристально вглядываться во внешний мир. Именно поэтому в такую экспозицию совершенно не вписывается «Крик», но прекрасно ложатся поздние рисунки (мало кому известные и редко репродуцируемые – действительно открытие!), в которых стремительно теряющий зрение художник изображал темное пятно на своем глазу, окружая изображаемое загадочным текстом.

Наглядным воплощением другой стратегии такого рода мне видится то, что происходит в современном театральном искусстве. Театр – не во всех, но, безусловно, во многих случаях – существует в зазоре между замыслом режиссера и текстом драматурга, к моменту постановки нередко живущим сам по себе и обросшим многочисленными интерпретациями и прочтениями. Такой взрывоопасный диалог автора и постановщика нередко приводит к почти полной «элиминации» оригинального произведения; актеры произносят изначальный текст почти не измененным, но на сцене – ни следа эльсинорского двора, метаний между собственным ничтожеством и страхом смерти и пр. Происходящее на сцене, выраженное словами Шекспира или Горького, может превратиться в полифоническую симфонию, описывающую человека перед лицом истории, проблему выбора между приватным и общественным, место человека в мире, пережившем Холокост и голодомор, и не только. Здесь я могу с удовольствием упомянуть недавних «Лира» Константина Богомолова, «Гамлета» Валерия Фокина или «Москву-Петушки» Андрея Жолдака (по ироничному совпадению, все три спектакля были поставлены в Санкт-Петербурге), или невероятную версию «Леса», созданную Юрием Погребничко в московском театре «Около дома Станиславского».

Я не сравниваю конкретные проекты, я обсуждаю стратегии. Именно их я и пытался разглядеть в инсталляции Павла Арсеньева в «Старте». И не увидел. Текст Некрасова слишком довлел над авторским текстом художника – как будто бы звучал голос самого Некрасова, пусть и на фоне разворачивающихся транспарантов и белых лент, но продолжающий повествовать об убожестве советского быта, барачной действительности, окружающей серости и т.п. Он казался просто привнесенным из другого мира. Здесь меня легко можно упрекнуть в охранительном инстинкте, консерватизме, аполитичности и т.п. – а если можно, то обязательно упрекнут. Строчки на транспаранте – это не переосмысление, это инструмент, иллюстрация. Но является ли переосмыслением простое – механическое – перенесение чего-либо на новую поверхность? Что нового мы узнаем о «Свободе, ведущей народ» Делакруа, окажись она на протестных транспарантах или на полосах газет, освещающих «снежную революцию»? И если пытаться вообразить невозможное, – то получит ли, скажем, новое прочтение дюшановский писсуар, окажись он вдруг на баррикадах?

Валерий Леденёв

Материал был опубликован на сайте журнала «Артхроника», 17.04.2012